В гулких коридорах закулисья слышны уверенные шаги, бархатные ноты голоса - комплименты дамам. Стройный силуэт, мягкая улыбка, огненный взгляд Владимира Гальченко. Встреча GL с любимцем публики. Неторопливый разговор о таланте и поклонниках, ролях, партнершах, чувствах, семье, молодых актерах и... автографах в трамвае, которые подчас становились источником творческих сил.
Из чего состоит театр?
«Премьера к юбилею заслуженного артиста России, лауреата Национальной театральной премии «Золотая маска» Владимира Гальченко» – гласят афиши. Вам 60 лет. 38 из них на сцене – пожалуй, эта цифра к лицу. Больше сотни ролей. И вот «Фредерик, или Бульвар преступлений», история про театр.
О вас и для вас. Скажите, вы своих героев сразу узнаете?
Сама пьеса, блестящая комедия французского драматурга Эрика-Эмманюэля Шмитта, написана так, что там можно и смеяться, и плакать, потому что если все время грузить зрителя на слезу – это очень для него утомительно. Здесь хороший автор гармонично связывает одно с другим, не успели отсмеяться, как уже ситуация меняется до такой степени, что еле сдерживаем слезы. Мне понравилось. Я как артист еще на моменте читки всегда отслеживаю, есть ли соприкосновение мое с этим персонажем, есть ли общие болевые точки? Когда болевые точки сходятся у меня и у героя, то есть шанс, что мы с ним соединимся в одно целое и не будет артист Гальченко изображать кого-то, он сыграет себя. Очень важный момент, не всегда это находится. Иногда получается, что мы вынуждены натягивать на себя чью-то историю. Мне дорого, когда мы дышим в унисон с моим персонажем.
Спектакль режиссера Сергея Морозова – про артистов, при этом найдено соприкосновение каждого артиста с его персонажем. Кстати, на сцене актеры всех возрастов, от совсем молодых до наших старших «восьмидесятников», полная палитра всего того, из чего состоит, в общем-то, и сам театр.
Вас с этой пьесой когда-то познакомил сын, ведь так?
Да, у меня сынишка – «книжник», нас раньше ругали с женой: почему вы даете ребенку, такому маленькому, читать такую взрослую литературу? Мы и не стремились к этому, просто в его комнате стоял стеллаж, где разложены все наши книги. Он какую брал – ту и читал. Потом мы спрашивали, что он понял из того или другого произведения. Когда он в 7 лет прочитал «Мастера и Маргариту», естественно, у нас было очень много вопросов, но мы радовались, когда хоть что-то в эту маленькую голову ребенка вошло, и потом, на следующем этапе жизни, конечно, он перечитывал с другим взглядом.
Это актерское соединение, биомикрополярка – это настолько непонятно, как и слово «любовь». Когда человек может объяснить, почему он любит другого человека, то любви уже нет - ведь ты рационально можешь подойти к этой ситуации, а любовь – это стресс.
Листая книги, переключая каналы, он «напоролся» на спектакль по этой прочитанной им пьесе. Ленсоветовский театр, последняя постановка режиссера Владислава Пази. Сын влюбился в материал, в артистов. «Пап, – говорит, – я бы очень хотел, чтобы ты это сыграл». Я ответил: «Да ладно, перестань, пожалуйста, я не Сергей Мигицко /исполнитель роли Фредерика в театре им. Ленсовета. – прим. ред./, не Бельмондо, на которого Шмитт писал пьесу. Зачем играть кого-то, когда артист я сам?». И естественно, когда мы взяли эту пьесу к постановке, я еще раз пересмотрел спектакль Ленсовета и пожалел об этом, поскольку стал невольно пародировать Мигицко. Пришлось быстренько забыть этот спектакль, исправить оплошность и найти историю в себе.
Как в таком случае «обнулиться»? Есть секрет?
Обнулиться – самый сложный момент. Обнуление необходимо хотя бы потому, что у меня спектакль утром и вечером и всего 1,5 часа между ними перерыв. Да, я в профессии 38 лет, есть опыт, в каждом кармане спрятаны приспособления, найденные мной в других спектаклях, апробированные на публику.
Я знаю себя, знаю, из какого кармана в какой пьесе что вытащить. Но здесь я должен был приходить на первые репетиции к Сергею Морозову полным нулем: я ничего не умею, ничего не знаю. Быть школьником, чтобы показаться с такой грани, с которой меня зритель еще не знает.
Человековедение
Вернемся к началу, отнимем эти 38 лет. Почему театр?
Это случилось еще в детстве, у меня же не профессия, а диагноз.
Мы все больны, больны театром, больны лицедейством. Во взрослом возрасте я пытался анализировать сам себя, поскольку у нас профессия такая – «человековедение», мы анализируем персонажей и разбираемся в себе. Вот и я пытался разобраться, почему мне было этим интересно заниматься? И я пришел к неожиданному выводу. Театр – профессия властных людей, которые любят власть над другими.
Я могу... /вдруг замолкает на 30 секунд. – прим. ред/ сколько угодно держать паузу, и вы будете меня слушать.
А в зале 700 человек сидит. Я могу с ними делать ту историю, которую хочу прожить. Это власть над человеческим сознанием, душой, сердцем. Я получаю невероятное удовольствие, когда есть спектакль, когда мы соединяемся с моим зрителем, с моей публикой и дышим в унисон. Это та радость, которую может получить человек, работающий в театре, и человек, ходящий в театр. Мне с моей публикой интересно, хорошо, уютно. Я получаю невероятное удовольствие, когда слышу тишину зала. В эти моменты я радостный, наполненный человек. И мой зритель чувствует то же.
Как только я достану пальчик и буду грозить молодым людям -
значит, я начинаю стареть. А я не хочу, я еще молодой отец,
моему сыну всего 25 лет.
С людьми, с которыми вы живете здесь, в «нашем теремке», как называют театр артисты, о чем с ними говорите? Чему учите молодых?
Я остерегаю сам себя от нравоучений, от попыток воспитывать молодежь. Ее не надо воспитывать, с ней надо жить. Получается так, что они же меня видят, так пусть и берут то, что им откликается. Отношение к профессии, отношение к миру, что неразделимо. Театр – настолько живой организм, что он не может существовать без той ситуации, в которой живет зритель сегодня. Я пришел играть спектакль в такой-то день и час, в это же время пришел мой зритель. Мы вместе проснулись, узнали хорошее или плохое, мы не пришли из другого мира.
Театр – это и трибуна, и рупор. Нельзя выходить на сцену артисту и говорить про вчера, это всегда про сегодня и вместе со зрителем мы смотрим в завтра. Иначе мы посыпем себя нафталином и превратимся в музей. Хотя в Третьяковку люди приходят и видят на картинах, написанных много лет назад, сегодняшние моменты. Все виды искусства возникли из человека, человек достал из себя тот или иной талант, который должен вернуть другим, тогда достигается гармония, в этом цель искусства, которое не живет в отрыве от всего происходящего.
А партнерши по сцене? Неслучайно мы рядом с портретом великой Веры Александровны Ершовой – какие роли и партнерши в жизни самые-самые?
Бывают спектакли, когда совершенно очевидно для всех – и тех, кто на сцене, и тех, кто в зале, что сложилась актерская пара. Неважно, что они разных возрастов. Вера намного старше меня, но в спектакле «Гарольд и Мод» произошло то, что артисты почувствовали друг друга, такое не сделать по щелчку пальцем, это должно произойти. И это случилось, эту пару мы брали в другие спектакли. Монастырский, потом Гвоздков искали пьесы под нас, потому что это редкий момент, и люди шли на Ершову и на Гальченко. Такая же история у меня произошла второй раз в моей жизни – с Наташей Прокопенко в спектакле «Корсиканка».
Мы это почувствовали, какое-то невероятное природное проникновение друг в друга. Это нельзя срепетировать: или есть, или нет. Наташе я постоянно говорю: «Мы «Гарольд и Мод» наоборот, история повторилась, только там была пожилая женщина и мальчик, здесь пожилой мужчина и девочка» /смеется. – прим ред/.
Любовь – это какая-то химия, ее нельзя объяснить, она или случается, или нет, то же самое в партнерстве на сцене. И в этом премьерном спектакле девчонки у меня хорошие, их две, одна лучше другой – Лидия Крамер и Виолетта Шулакова, исполнительницы роли Береники. Партнеры для артиста – его спасение. Это тот якорек, за который надо ухватиться.
Зритель голосует ногами
Владимир Гальченко за пределами театра – он какой?
Я стараюсь, чтобы не было колоссальной, в первую очередь для себя, заметной разницы, что вот здесь я придуриваюсь, а вот здесь я настоящий. Придуриваться не надо, надо быть честным. С собой и со своим зрителем. Я проживаю очень счастливую актерскую жизнь. Я везунчик большой – сыграл почти весь мировой репертуар. Но, естественно, как у любого человека, были всякие минуты в жизни, неверие в себя, это тоже было. И зачем я пошел в эту профессию? – и такие минуты бывали, и черные дни. Из этого состоит жизнь. И вот тогда меня спасал мой находящийся в зале зритель. Вот поэтому я всегда уважительно и бережно отношусь к людям, которые подходят ко мне на улице или в транспорте.
Как председателя регионального отделения Союза театральных деятелей что радует в театре?
Меня очень радует изменение репертуарной политики. Мне кажется, Россия начинает просыпаться. Возвращаться к своему, к себе. Мне очень нравится, что Россия и театр, что неразделимо, возвращаются к своим истокам, к своей имперскости, к своему самоуважению. Уходит со сцены чернуха, уходит кайф от того, что мы давим гнойник на своем теле и получаем от этого удовольствие. Мы это оставили в 90-х – начале 2000-х. Те, кто сейчас не понимает, что Россия меняется, проигрывают.
Русский театр возвращается к моменту, когда в нем можно подумать, а не только посмеяться, это касается и театров Самарской области, что меня не может не радовать. А вместе с тем возвращается целый пласт достоинств, носителями которых всегда мы были. Растет престиж образования. Хочешь хорошо жить в эпоху капитализма? Нагружай голову. Как нагрузишь – так и заживешь. Мы же были среди самых читающих стран.
И когда я вижу в метро человека с живой книгой или пусть даже в гаджете, но читающего, я думаю: да бог с ним, хорошо, что в телефоне, он читает хорошую литературу.
Хорошая литература для вас какая?
Если бы я мог читать много, сколько я хочу, я был бы счастлив. Но не всегда есть такая возможность, разве только в отпуске, в моем любимом Крыму. Я люблю французов, я на сцене их много играл. Да и вообще у русских и французов есть какая-то связь. Наполеон подходил к Москве, а Россия в этот момент говорила на французском, на русском говорили только простолюдины. Парадокс. Нации близки еще своей романтикой, я, видимо, романтик. Люблю Стендаля, последнее, что перечитывал, готовясь к роли в «Корсиканке», была «Пармская обитель».
Если есть желание – значит, есть азарт
Ваша супруга – непубличный человек, а сын Андрей продолжил династию. От чего его хотели бы предостеречь в этой непростой профессии?
Он не просто мой сын и теперь коллега, поскольку он артист Российского Молодежного театра в Москве, он еще мой друг хороший. Это, пожалуй, самое большое, чем я дорожу. Ему 25 лет, а мы остались друзьями. И поскольку мы существуем уже 25 лет именно в такой связке – мама, папа, сын, мне не приходится назидательно его предостерегать от каких-то неверных поступков. Он видит, как живет папа, и, наверное, самостоятельно делает выводы. Рядом с чем он может встать, а к чему он даже близко не подойдет.
/Звучит приглашение артистов на репетицию на сцену/
С каким настроением сейчас пойдете на сцену? Сегодняшний день какой для вас?
С азартом! Может быть, потому что «Фредерик, или Бульвар преступлений» – это еще новый спектакль для всех, и для меня в том числе, и каждый раз это проверка, правильно ли мы разгадали тот шифр, который заложен в пьесе. Помимо этого есть то приятное ощущение, когда мне хочется туда, на сцену, в тот мир, про который наш спектакль. А если есть желание – значит, есть азарт. Даже в самой трагической роли, где 5 трупов в «Короле Лире», если у артиста нет азарта, вряд ли пойдет та энергетическая дуга в зрительный зал. Я об этом говорю в одном из последних монологов Фредерика: мы рады обманывать, когда мы получаем рану – кровь ведь не течет, когда нас убивают – мы не умираем. Все знают, что с Гальченко ничего не случится на сцене, он пойдет домой, сядет в трамвай 20- го маршрута, раздаст там несколько автографов, и завтра, и послезавтра у него спектакль. Все же знают, что это мир иллюзий: обмануть меня нетрудно, как писал Пушкин, я сам обманываться рад.
